"cердце оленей вчерашнего солнца"
- Какое большое Солнце... Надо же... Я и подумать раньше не мог, что оно может быть таким...
Каждый вечер приходит надзиратель и поёт мне песню перебирая слова незаметно теребя в руках ключ от наручников след на руках красной полосой по запястьям струится река вен по дну которых мчится незаметная болезнь сквозь щели заколоченных окон шепчет большое солнце. Какое большое солнце; надо же; я и подумать не мог что оно может быть таким большим гвоздем держит холодный подоконник доски. Гвоздь вбит в солнце влюблен надзиратель приносит четверть буханки – в углу светлое пятно – здесь красили освобожденных руки рисовали большое солнце на спинах кроватей решетчатых консервированных банок. Раз стенка два стенка потолок три четыре стенка стенка стоит справа слева надзиратель поет песню. У него лысина – считай волосы, когда умрешь от испуга он начинает внезапно показывает диапазон и ноты раз нота два три нота четыре справа а слева рука его устремлена вверх жестикулирует своими пуговицами блестящими во мраке дрожащими веками вспоминает куплет заканчивается день сегодняшний ужин из четверти буханки мякотью мягкий свежестью рыхлый плесени нет ее спрятал в кармане поющий надзиратель поищи поищи попробуй не найдешь ни грамма воды льдами и снегом одели крышу спрятав все проволоки местности карты а стены всё выше и выше а голос всё тоньше и тоньше надзиратель убил минуту назад аккомпаниатора у аккомпаниатора дочь в детском садике мнет желтого мишку расправит постель молча взглянет на снег за окном тихий час остался до отбоя – человек в форме уйдет. Кто украл флейту из камеры номер стерли со стены солнца а вы видели какое оно сегодня было большое?
Фонари покачиваясь винтовки на башнях царапают ночное небо где лампы в такт песне качаясь в ритм текста моргая глазами охранник видит сон вчерашний досматривая потягивает из фляжки свет падающий задевающий снежинки засыпавшие труп аккомпаниатора дочь его спит… Мятый желтый мишка думает почему солнце такое большое спряталось и ночь настала в детском доме на обед к столу маленькому кладут воспитатели гнутые алюминиевые вилки по карнизу царапают и скрипят фонари висящие на территории всё спокойно казалось бы а за дверью но не то что бы нет и не то что бы да а просто ночь свалилась молчи надзиратель. Губы надзирателя человека в форме безжалостного совестью отпущенного сомкнулись шаги удалились он ушел потянув дверь словно в тяжелой подводной лодке воздух дефицитный словно по талонам его так мало мало ах. Дайте вздохнуть пневмонией болен сосед за стенкой его кашель распугал птиц хотела всю жизнь дочь мертвого аккомпаниатора нити тонкие тонкие пальцы бледные нежные по клавишам аккордеона с ремнем перекинутым через плечо ранено кровью реки по запястью усталость беда и ненависть отпустите меня за что я вам такого сделал и не то что бы умереть вчера хотелось и не то что бы несправедливо а просто спрячешься в углу забудешь о территории и казалось бы все верно рассчитано и камни справа слева камни сверху камни повсюду а снизу холод а всё же свобода мерещится в миг вздоха удавшегося вздоха уловившего нежность собственную вспомнить как прекрасно лицо девочки спящей в детском доме и ее ладонь сжатую плотно внутри нее мечта не замерзнет невидимая глазу взгляни как крепко она ее держит; надо же какое большое сегодня было солнце. Вы его видели?
Мне снятся арки города улицы проспекты и дороги прохожие славные герои спускаются вниз поднимаются вверх глядят иногда устало поправляют головные уборы мечтательно снег пиная спешат по домам – я мечтаю о вас мне не плакать спуститься к реке изуродованной фабрикой на окраине трубами отходами усыпившими рыбы не носят вашу продукцию зачем им ботинки я мечтаю об огнях разбросанных заберите меня.
Я покажу вам большое солнце. Вы его увидите. Мне снятся крыши скелеты недостроенных домов возвращаются в памяти отстроенными заселенными снегом сейчас сыты по уши ваши жители прекрасны миллионы глаз миллионы рук в перчатках и варежках меховых и кожаных спрятано тепло ваше ну надо же какие вы недотроги не прикасайтесь ко мне! Не хочу вас видеть откуда в этих коридорах мрачных крысы и почему у вас пистолеты наверняка не заряжены вы хотите напугать меня так чтобы я не хотел спрятаться в перчатках и варежках кожаных и шерстяных пахнущих овчарнями хозяйством жителей города вы хотите чтобы я не мог думать о скелетах домов отпустите меня замерзшие ублюдки не давите на голову я не хочу сюда входить не бейте меня иначе я никогда не скажу вам о том, какое сегодня было солнце хватит! Я хочу в камеру верните номер на стену моей обители люди в формах ненавистные почему… в этой комнате столько людей откуда столько света нет бьет по глазам убавьте свет в этом зале люди люди справа люди слева там они и здесь они в халатах белых снегах тают олени запряженные в очках ваши люди гадкие что они пишут я не хочу здесь оставаться нет нет нет почему вы смотрите на меня я это чувствую что сейчас будут делать что им надо зачем я здесь отведите меня назад в камеру а ваш надзиратель не знает слов песни он забыл их как забыли верный путь олени в снегах пургой взгляды ваши и листы белые на столах ваших что что я не слышу ваших слов почему я не слышу что вы говорите отчетливей что такое ваши рты в масле блестят свисают кожурки рыбьи головы с карманов на груди медалей незаслуженных стулья под вами мягкие вы двигаетесь в тумане произносите научитесь говорить не понятно кто допустил чтобы олени остались одни они погибнут их заметет снегом сугробами солнца еще так долго не будет они знают об этом не хотят вспоминать а помните какое сегодня было солнце кто-то нарисовал на нем карандашами цветными длинными мачтами вспарывающими потолки заточений девочка дочка аккомпаниатора рисовала это солнце на листке бумаги словно в первый раз его видела прищуриваясь но солнце не делает больно девочка рисовала его красным справа синим слева сверху ярко желтым рядом рядом близко близко под сердцем в ладони у девочки что мечта та во сне крепкая настоящая и правда не правда держи ее крепче моя девочка спаси ее в закромах своих радостей а олени сильные олени стройные прекрасны в их глазах разумно нитями тонкими они вплетены узорами в ткань свитера твоего теплого ты не замерзнешь моя девочка твой отец умер вчера его убили.
Солнце…
Что?
Что? Не слышу я вас не слышу я вас не слышу простите простите надеюсь вам не больно когда течет кровь реками с запястий капает лучами разрывая солнце тесное и здесь в зале тесно свет лампа сверху снизу лампа бах лопнула бах еще одна что происходит нет нет не стреляйте не надо не стреляйте по лампам вы можете пораниться осколками бах еще одна ах что же вы делаете осторожно профессор вы ведь профессор ведь я же не ошибся надеюсь вы не пострадали попадая в катастрофу завтра с женой а вы знаете я живу в холодной камере а ночью кто-то тяжело дышит с краю со всех сторон и справа дышит и слева дышит мне иногда становится страшно очень темно а вы живете в двухэтажном доме не так ли или у вас трехэтажный а гараж есть ли у вас садик за домом ах ну надо же и жена у вас просто прелесть и дети будут учиться в колледже я вижу оленей они здесь.
Выводите меня из зала вы сделали то что хотели не правда ли это хорошо я рад за вас постояли у вас есть защита и подушка безопасности в автомобиле освящена ключом воды монахов кельи мне напоминают камеры они без света куда вы меня снова ведете я хочу видеть оленей бегущих небом путями невидимыми прохожим ваше имя начертано в большой книге вас не забудут не заламывайте мне руки не жмите мне на шею и не бейте меня по ногам я всё равно убегу к девочке что переворачивается беспокойно во сне всё так же крепко сжимая в ладонях мечту солнца большого. Где я? Здесь дышать тяжело…
…Олени олени кожи внимательны вы нежные добрые застывшие слезами в глазах заставшие меня еще видящего вы видите на мне тонкой пленкой странная шкура содрать готовый я ее вижу я всё еще вижу не смотрите так на меня не надо. Отвернитесь.
Принесут миску стакана с водами хлеба черствых кусков. Пули сдерживаясь подсказки делают друг другу траектории подсказывают бросьте остановитесь вы можете повредить друг другу что-нибудь из спичек оставшихся с месяца праздничного построить замок а в замках башнях живут под стенами мои олени нежными взглядами щемящие небо в крестах или не кресты это а птицы ах да простите это не кресты а птицы да да так вот они какие надо же но я уже спокоен я уже дышу ровно после этого похода в зал где стреляли зачем-то по лампочкам и писали на бумагах белых слова закорючками в такт песне надзирателя сука он вернется мразь а кресты это птицы они вернулись надо же весна я и не знал кто-то крикнул из-за стены это слово ползет меж камер от одной стены к другой все произносят криком воплем горловым пением верхними всхлипами это слово весна это слово из пяти букв птицы тоже они вернулись надо же это чудо моя маленькая любимая девочка впервые увидевшая какое вчера было большое солнце.
Сосредоточиться взглядом удается редко начинается паника когда крикнет ночь что увидимся завтра с ней снова это страшно поверьте олени я говорю правду. Глаза неуловимо мельтешат словами собственными брызгами из их ртов надо же черт побери как это сложно смотреть в одну точку но я спокоен. Камень словно дерево словно море и это всё что я помню а еще эти птицы крестами по небу холодными камнями мозаикой звездной бороздят космонавты просторы вселенной вы видели их олени мои сильные олени мои смелые бесстрашные устремленные взглядами твердыми камнями бьет по обшивке кораблей космических метеориты большие и маленькие я вижу всё сквозь щели в окне держась за гвоздь ржавый вбитый в доски сквозь щели которых и воздух свежий ночной морозящий по носу по легким стремятся незримо болезненно птицы и весна что пяти букв не стоит а стоит большего я бы всё отдал чтобы весна спасла моих оленей ты слышишь солнце?
Ты слышишь солнце кровоточины в стенах насекомые матрац доели позавчера не спать не спать главное ночью не спать это пройдет утро пройдет день придет солнце испарятся кресты на небе рассыплются в крошки гранитные в углах шести стен одна стена сверху одна стена справа и слева третья и снизу еще одна надо же а справа надзиратель он снова пришел и снова поправляя пуговицы блестящие пальцами сальными ногтями расковыривая сердце оленей поет свою песню вернув новый отрывок буханки он снова пришел снова со мной снова рядом и не уйдет еще долго пока не взглянет на меня в последний раз улыбкой прозрачной нежностью глазами полными новолунием всесильный олень на каменных плитах
постукивает сердце
справа и слева еще одно и сверху третье повсюду останавливается.
"д о м и н о"
1.
*
- Давай ловить пауков, - сказал один мальчик другому.
Я стоял за изгородью.
- Давай, - сказал другой мальчик, но воспитательница увела их вместе с остальными детьми в парк.
*
- У тебя в подушке что-то тикает, - сказала она мне. Я засмеялся. Не может быть такого – чтобы в моей подушке что-то тикало… Мы пошли пить чай.
*
- Эй, ты, - крикнули мне снизу. Я посмотрел туда – подо мной стоял немолодой человек в шляпе, - прекрати швыряться мусором!
Я спрятался.
*
- А ты что, где-то это уже слышал? – сказали мне в телефонной трубке, - скажи, это очень важно.
- Нет.., мне, видимо, померещилось, - ответил я и повернулся к зеркалу. Положил трубку, - извините…
*
- Его арестовали и посадят в тюрьму.
- Наконец-то.
Он не понял, сначала помолчал, затем закурил и спросил у меня:
- Ты что, совсем сдурел?
Я не понял…
*
- Зачем ты ее бьешь? – спросила мама.
- А что?
- Мы же ее есть будем… Прекрати.
Я положил селедку на стол. Задел рюмку, рюмка упала и вино разлилось на скатерть.
- Ну что ты какой… - тихо сказала мама и потянулась за тряпкой. Мне стало стыдно.
*
- Да, слепота – это страшная вещь, - сказал он мне.
- Согласен, - сказал я и закрыл глаза…
*
- Ну и что же такое после всего этого счастье? – спросила она.
Я надел пилотку и достал акварель…
*
- Ловко придумано, малыш! – сказал он мне.
Я улыбнулся…
2.
*
- Давай ловить пауков, - сказал мальчик другому. Я стоял за изгородью.
- Давай лучше разорвем тебе всю морду! – сказал другой мальчик, и воспитательница увела их вместе с остальными детьми…
*
- У тебя в подушке что-то тикает, - сказала она мне, а я засмеялся.
- А у тебя ноги грязные. Не обижайся, сама виновата.
*
- Эй, ты, - крикнули мне снизу. Я посмотрел туда; там стоял здоровый мужик в желтой шляпе, - прекрати швыряться мусором! Сейчас же!
- Сейчас! – крикнул ему я и запустил в него домино. Потом спрятался и доел вафли…
*
- А ты что, где-то это уже слышал? – спросили в трубке.
- Да, - ответил я.
- Где? Скажи, это очень важно!..
- Да, - ответил я.
- …Где ты это слышал?
- Да, - ответил я.
- Что «да»?!.. Ответь, пожалуйста!
- Да, - ответил я.
- Прекрати издеваться! – заорали в трубке.
- Да, - ответил я.
- Вот ублюдок… - сказали в трубке. Я в зашвырнул ее за шифоньер.
*
- Его арестовали и посадят в тюрьму…
- В тюрьму?!
- Да… Что делать будем?
- Пельмени хочешь?
Он посмотрел на меня пронзительно, пукнул и сказал:
- Ты что, совсем сдурел?
- Не понял.
*
- Зачем ты ее бьешь? – спросила мама.
- А зачем ты спрашиваешь? – спросил я.
- Я?
- Я.
- Нет, я, - сказала мама.
- Нетушки, дудки, я, - сказал я.
- Сам ты – дудки, - сказала мама.
- А ты – гитары, сказал я и чихнул.
- А ты – барабан. Будь здоров, барабан, - сказала мама.
- А ты – баран, - сказал я.
- Ну и хорошо.
- Да.
Я положил селедку под стол…
*
- Да, брат, слепота – это страшная штука, - сказал он мне.
- Согла-а-асен, - пропел я и закрыл рот.
*
- Ну и что же такое, после всего этого, счастье? – сказала она.
- У тебя есть кисточки?..
*
- Ловко придумано, малыш! – сказал он мне.
- Я и сам знаю… Понял?
- Понял… - не понял он.
- Ну и умница, - сказал я. Ему. И улыбнулся.
3.
*
- Давай ловить воспитательниц, - сказал пауку мальчик.
Я перелез через ограду и решил предупредить воспитательницу.
- Вас ловит паук. И мальчик.
- А меня зовут Степан, - сказала воспитательница по-русски, и паук увел всех детей в паутину, и там сожрал…
*
- В твоих грязных ногах ничего не тикает, - сказал я; она обиделась и съела подушку.
- Зачем ты ее ешь?
- Жизнь – это движение…
*
- Эй, ты, - крикнули мне снизу. Я посмотрел вниз, там лежала шоколадная шляпа.
- Чего тебе, шляпа? – спросил я у нее.
- Съешь меня! – сказала шляпа.
- Сейчас подожди, - сказал я шляпе и вывалился с балкона. Сломал шляпе хвост и растерял домино.
*
- Вы что-нибудь слышали? – спросили в трубке голосом нежным.
- Я – вектор! – сказал ему я.
*
- Меня арестовали, и я сижу в тюрьме, и ем пельмени, - сказал он.
- Нарисуй мне горку, - попросил его я.
- Сейчас, - он достал карандаш, послюнявил его и начал кидаться этим карандашом в голубей, - Вот вам! Вот вам! Вот вам! Твари!
*
- Вот вам! – сказала селедка и проглотила мою маму.
- Будем знакомы. Меня зовут – Музыка, - сказал я и селедка умерла. И замолчала музыка.
*
- Слепота-а-а-а… - пела она, а я грустно сказал:
- Какое несчастье…
Потом я достал холст.
*
Я – малыш. Ловко придумано? – сказал я.
Он улыбнулся:
- Да.
4.
*
На спине у Степана сидел паук.
- Давай ловить детей, - сказал он.
- Там воспитательница, - сказал я и увидел на заборе паутину…
*
Она сидела на подушке и тикала.
- Ты жива?
- Да, - сказала она, пошевелив ногой. Она встала, подошла к шкафу. Надела шляпу и сказала:
- Я съела что-то не то.
- Шоколад?
- Нет, я съела домино, - сказала она и потеряла сознание.
*
- Ты что-нибудь слышал про Виктора? – спросил он сквозь помехи.
- Ты что, сдурел? У меня арест домашний уже месяц, наверное! Откуда я могу про него знать! – заорал я в трубку.
- А- а… Ну, извини, я же не знал, - тихо сказал он.
- Ладно, не обижайся. Просто я… ну, взвинченный какой-то. Тут голубя просили нарисовать. Ни черта не выходит.
- Срисуй откуда-нибудь… Придурок….
Я бросил трубку и пошел доедать мамин салат с селедкой. Улыбнулся слепому малышу. Он сказал мне:
- Вот теперь я буду счастлив. Теперь, после всего этого, я знаю, что такое счастье. Только дорисуй мне голубя, - малыш протянул мне холст.
Я снова улыбнулся…
5.
*
- Ты жива? – спросил я у воспитательницы, лежащей на кровати.
- Да, - тихо ответила она, - видимо, это был невредный паук…
- Ох, как же здорово он цапнул тебя за ногу. У тебя аж шляпа свалилась!
- Издеваешься, да?
- Нет, что ты! – вскрикнул я. Потом добавил:
- Будешь в домино?
Воспитательница вздохнула. Два раза. И умерла. Я остался один...
В окно стучали клювами голуби, а работа никак не клеилась. Кисть падала из рук, когда я начинал рисовать улыбку глухого пенсионера… Пенсионер хотел быть несчастным.
- Счастье… Зачем оно мне? – спросил он тихо.
- Ладно. Пусть так и будет, - сказал я…
6.
- Эй! Ты чего, умер, что ли? Твой ход! – она привела меня в чувства.
- Ох, извини, что-то я того… Задумался, - сказал я и положил костяшку домино на край – пять к пяти.
- О чем задумался? – спросила она.
- Да вот об этой… старушке. Говорят, в молодости она работала в детском саду. Или в школе. А на фото – так прямо же шахтерка какая-то… Чумазая.
- Да брось ты.., - сказала она и стукнула костяшкой по столу, - твой ход!
- Да... Та-ак..
Я сделал свой ход.
7.
По улице шагала задумчивая старушка.
- Да.., - сказала старушка и пошагала дальше.
Всходило солнце.
"руки неба"
Я смотрю в окно.
Я смотрю в окно: я вижу машины, дома, траву и деревья. Мне видны силуэты, фигуры людей, но я почему-то не вижу их лиц и глаз. Не вижу их настроение.
Я вижу небо, его корпус: большой купол, оглавление. Виден кусочек горизонта между домами. Я бы увидел руки неба, но когда они пропали, их не стало. Не стало и ног неба, оно зависло над всем. Зачем ему руки…
Я смотрю в окно и о чем-то думаю. О траве, о реке и о лодке.
Лодка большая, река сильная, она уносит меня и лодку далеко-далеко. Немного страшно.
Пришла весна.
А я плыву в лодке, а на берегу стоят люди с оружием. Они что-то едят, смотрят на меня, а потом расходятся. Берег от меня все дальше и дальше.
А другой все ближе и ближе. На этом берегу другие люди, люди в комбинезонах. Их пятеро и они смотрят на меня и улыбаются.
«Здравствуйте», - говорю им я.
«Здравствуйте», - говорят они мне. И машут ключами.
«Вы ремонтники?», - спрашиваю у них я.
«Да, мы ремонтируем небо», - отвечают они мне, - «А ты?»
«Я - нет, - отвечаю им я, - Я смотрю в окно»
«И что ты там видишь?» - спрашивают у меня ремонтники.
«Я вижу небо, но у него нет рук», - говорю им я и схожу осторожно с лодки на берег.
«Да, руки неба сняли люди с оружием. Они с другого берега. Ты видел их?» - спрашивают печально они у меня.
«Да, - отвечаю им я, - я видел их. И я видел, как они что-то ели. Наверное, они ели руки неба»
Ремонтники кивнули и задумались. «Понимаешь ли, если у неба не будет рук, оно рухнет», - объяснили они мне.
«Что же теперь делать?» - спрашиваю я у них взволнованно.
«Их надо догнать. Ты можешь дать нам свою лодку?» – аккуратно спрашивают у меня они.
Я отдаю им свою лодку. «А вы не боитесь их оружия?»
«Нет, - отвечают они мне, - Ведь у нас есть специальные ключи и за нами правда. И небо».
Они садятся в лодку и уплывают. А я остаюсь на берегу быстрой и сильной реки. Я радуюсь весеннему лесу и думаю о чем-то. О домах, о траве, о деревьях и людях. Думаю об окне и родном доме.
Весна прекрасна.
А дома хорошо. Я включаю свет, достаю свирель и секреты.
Я долго занимаюсь разными делами. Потом снова смотрю в окно. На руках неба бинты и узелочки.
Затем я засыпаю. Спокойной ночи.
"северо-восток"
Я устал и закрыл.
Пошел по направлению. На северо-восток.
Я долго шел. Сто часов и сто минут, потом я нашел ягоду и зеркальце. Я съел ягоду.
И пустил солнечный зайчик.
И пошел дальше. По пути я встретил осень. Я с ней совершенно случайно поругался и мы разошлись.
Потом я снова шел сто часов и сто минут.
После этого еще немного сто часов и сто минут…
И только потом я встретил тебя. Я сразу же запел, а ты стояла, улыбаясь. Кушала мороженое, а потом стала подпевать.
Потом нам обоим надоело петь. И ты у меня спросила: «Может ли человек быть на своих похоронах?» Я сказал: «Не знаю». И мы начали танцевать.
Потом нам обоим надоело танцевать, и ты у меня спросила: «Может ли человек быть живым и мертвым одновременно?» Я сказал: «Не знаю». И мы пошли смотреть на северное сияние.
Но вместо этого мы увидели, как погружается подводная лодка…
Я в тебя влюбился.
Я смотрел в твои глаза. Я смотрел на тебя издалека и вблизи. И никак не мог сообразить, в чем дело. Вот так вот я сильно влюбился.
Я выпил воды.
Я поел.
Я побегал и поднял гантель. Но мне ничего не помогло.
Лег спать. Когда проснулся, зачем-то сказал: «Я назову эту страну «Бразилия»… Зачем я это сказал, не пойму. Происходит нечто странное.
Я проснулся и пошел дальше.
Я шел очень долго. Я шел лесами, горами, реками, даже полянами, все шел, шел и шел…
Спустя какой-то чрезвычайно непонятный отрезок времени, я встретил Мишу Автоматова. Он сидел на тропинке, держа в правой руке карандаш, а в левой руке шнур. Он увидел меня и сказал: «Зеркальце или жизнь?!» И направил на меня шнур.
Я ему ничего не сказал, а только быстренько задумался, откуда он знает, что у меня есть зеркальце? Потом я понял, что сейчас вовсе не это важно.
Важно другое. А то - не важно. И то – не важно, потому что важно другое, а то и это – не другое, значит, важно не оно, а совсем иное…
Я побоялся и отдал ему зеркальце. Он улыбнулся и спросил у меня: «Слушай, а как выглядит время?»
«Ужасно», - ответил ему я. Он резко подвинулся, и я пошел дальше, оставив его лишь в своем пустом подполье памяти.
Потом, по ходу своих раздумий и пути, я начал находить разные предметы. Сначала я нашел фотоаппарат. Но вскоре я его выкинул, так как посчитал, что он мне не понадобится. Но, чуть позже, найдя пачку расчесок, я вернулся и забрал фотоаппарат. «Раз уж я нашел пачку расчесок, то и фотоаппарат мне не помешал бы», - подумал я.
Потом я нашел ручку для писания и корзинку. Я сложил туда все свои сокровища и зашагал дальше. И тут я встретил учительницу. «Какой кошмар! Какой ужас!» - кричала она, размахивая ногами и руками. «Ну и пусть себе машет. Дура дебильная», - подумал я и обошел ее стороной.
Я устал и закрыл. Глаза.
Пошел по направлению. На северо-восток.
Я долго шел. Сто часов и сто минут, а после этого я нашел в своей руке корзинку с пачкой расчесок, фотоаппаратом и ручкой для писания. Я расчесался, сфотографировал себя и подписал на память фотографии глянец.
И снова шел сто часов и сто минут. Даже немного больше шел, но это не так важно. Тем более, что я даже не считал, сколько времени я шел.
Да. И только потом я встретил тебя. Я сразу же запрыгал так, что подо мною затрещали сучья; вот так я был рад нашей встрече. Мы запели песни, и ты ничего уже у меня не спрашивала. А я тебе ничего не отвечал. Мы просто пели, пели... И я подарил за это тебе фотографию, которую сделал сам.
Больше я никуда не ходил.
"в нашем озере плавают карпы"
А вчера - помнится, это было двадцать второе число - появился в нашем большом доме забавный человек. Он пришел к нам в тяжелых охотничьих сапогах, какие бывают только у приезжих, а местные о таких только мечтают; в меховой шапке со значком железнодорожника, и я сразу спросил у него, да-да, прямо-таки сразу, как только увидел, спросил, а вы что это, железнодорожник, что ли, или шапка эта вам досталась по наследству, или вы купили эту шапку на рынке у пенсионера – я смелый, мне ничего не стоит спросить это у человека, которого я совсем не знаю.
Он сразу закряхтел, вот так: «Кхе-кхе», да-да, именно так; улыбнулся, показав свой золотой рот, и сказал, что он обязательно еще об этом расскажет, а сейчас ему нужно раздеться, отдохнуть, выпить чашечку цейлонского чая. «Действительно ли он цейлонский?» - спросит он, пройдя в столовую, а моя мама, уже получившая целую корзину комплиментов, растает и смущенно скажет: «Самый лучший», в ответ на что гость снова покажет золотой рот. И тут он получит от меня другой вопрос – надо же узнать, кто он такой, а вдруг он мошенник или просто негодяй - его нужно срочно опросить, узнать, разобраться, что к чему, и я у него спрашиваю: «А что это у вас весь рот золотой? Может, вы тюремщик? Или это вам его девать некуда, это золото? Признавайтесь!» Тут он взрывается хохотом, отчего падает в коридоре хрустальная люстра – если бы я знал, что он так опасно смеется, я бы и не спрашивал у него ничего, я же не знал; он даже присел от смеха. Но так ничего и не ответил. Повесил, успокоившись, свой мрачный плащ, размотал с шеи потрепанный шарф; оставил у стенки большущий чемодан и свою смешную авоську, из которой постоянно сыпались комплименты в мамин адрес, а моя бдительность туда отчего-то не лезла… Но мама прогнала меня в игровую; якобы я глупостей много говорю, якобы я негостеприимный и вести себя не умею: какая же она наивная, эта моя мама, ведь человека нужно узнать, как следует, прежде чем пускать на порог дома своего, и, уж тем более, прежде чем угощать его цейлонским чаем из наших праздничных чашек с перламутровым покрытием - из тех самых чашек, что мама достает только по особым случаям.
Я спустился к вам с тех гор, что виднеются на юге, и украшают своим ожерельем вершин небо, радуют ваши взгляды и дарят свободу мысли и спокойствие. Я путешествую по миру, но я еще мало где успел побывать, да и какой из меня путешественник: посмотрите на меня, я собираюсь остаться перед природой один на один с чемоданом и авоськой – разве это не смешно, хо-хо-хо, - тяжело смеётся гость, широко раскрывая свой золотой рот и сотрясая воздух, - да, это выглядит смешно, я знаю, я еще не подготовился к своему главному путешествию, и оно у меня еще впереди… Я задержусь у вас ненадолго: денька, думается, на четыре, а может на месяц, а может на год; мне нужно кое-что доделать, прежде чем отправляться в такой нелегкий путь.
Вижу, у вас красивый дом, красивая крыша, красивые репродукции на стенах, красивая мебель, красивый камин и красивая подкова на двери – она принесет вам счастье; вы и сами все такие красивые, кхе-кхе, - кряхтит гость, продолжая сыпать лестными словами в адрес жителей большого дома, - помнится, детство моё прошло примерно в таком же доме, живописно гниющем на окраине города Сан-Тропез, что расположен на юге теперь уже свободной республики – не спорьте со мной, не люблю спорить о политике, да и саму политику на дух не переношу, не понимаю людей, которые разговаривают на такие темы в столь прекрасных местах, как ваш дом, а он мне так нравится; кстати, знаете ли, надо будет обязательно его запечатлеть на фотоснимке - с вашего позволения, конечно; у меня есть фотоаппарат, ваш мальчик уже успел его заметить, он такой милый, забавный, я когда-то тоже был таким; эх, годы берут свое, мы все когда-то были такими: бегали по улицам, шкодили, болтали без умолку - типичные маленькие непоседы; но.., - и он замолкает на секунду, а твоя мама ждет продолжения, слегка разомкнув губы и приоткрыв глаза шире обычного, а гость словно вспоминает что-то, - ох, простите, я так устал с дороги, спасибо вам за этот изумительный чай, он и вправду цейлонский, хо-хо-хо, простите за люстру, я возмещу вам убытки, а пока пойду, прилягу.., нет-нет, не стоит меня провожать, я хорошо запомнил, где расположена моя комната, у меня хорошая память, а комната имеет блестящую табличку с цифрой «7», - гость тяжело встаёт с любимого мною кресла и поднимается по лестнице, параллельно с этим рассказывая, что ему нравится в цифре «7» и что не нравится в цифре «4»… Мама желает ему хорошо отдохнуть и просит его смело обращаться, если что-нибудь не устроит, если ему что-то не понравится и если что-нибудь будет не так, как ему хотелось бы, и не так, как бывает положено в таких добропорядочных местах, как наш большой дом…
Ночью выкрикивают нечленораздельные фразы яркие звезды. Иногда доносится со стороны леса вой: то ли собаки, то ли стая волков пробегала мимо в поисках жертвы. А порой шумит ночью ветер; словно живой, он что-то усердно рассказывает. Я пытаюсь его понять, но у меня не получается, я не знаю его языка, а он в отместку не дает мне спать. Иногда отнимает у меня одеяло, запустив свои лапы сквозь щели в оконной раме, иногда, уже под утро, дребезжит стеклами; хлопает ставнями на чердаке, да так упорно и надоедливо, что мне приходится отправляться наверх, распугивая всех призраков нашего дома и, пробравшись сквозь паутину, закрывать все ставни чердачных окон на щеколду. Но на следующую ночь, или спустя неделю, ветер снова освободит их и будет трепать, щекотать своими ловкими пальцами…
Сегодня ветер спокоен, видимо его привлекло что-то другое: может быть, нашел кого-то на дороге, или поджидает путников у харчевни, что расположена на перекрестке; какая разница, где он: главное, сейчас я засыпаю, а завтра проснусь.., завтра проснусь и…
«Вставай», - вдруг чувствуешь ты тяжелое дыхание над головой. Ты, конечно, вскакиваешь, словно ошпаренный – еще бы – любой вскочит; смотришь, а над тобой этот дядька из седьмой комнаты – тот, у которого рот полон золота, и фотоаппарат в авоське. Ты успокаиваешься и смотришь на него. «Доброй ночи…», - недовольно выдавливаешь ты из себя. «Прости, малыш», - шепчет он. «Прости, что посмел разбудить тебя, но что может быть прекраснее ночных гор и прогулки по залитой месяцем земле!»
И ты не замечаешь того, как оказываешься одетым, а верхняя пуговица на твоей куртке – она такая гадкая, она обычно не хочет застегиваться, когда собираешься ты на прогулку, а сейчас - р-р-раз! – и готово, как странно, должно быть, мама уже перешила всё своими золотыми иглами… Мама!
«Нет, постойте, уважаемый дядька с золотом во рту и фотоаппаратом в авоське, не могу я пойти с вами, потому что не предупреждена мною об этом намерении моя любимая матушка, беспокоить которую мне нет никакого резона. Предлагаю сейчас же подняться к ней в спальню, постучаться, подождать, пока она разомкнет свои веки, накинет халат, перевязав потуже пояс, чтобы казаться стройнее; но-но! – не надо этих улыбок, моя мама прекрасна, словно месяц, заливший, по вашему выражению, землю, по которой мы собираемся гулять! Но всю эту процедуру буду проделывать я - не собираетесь же вы своим видом лишить мою премногоуважаемую матушку сна на ближайшие три часа, поставив ее тем самым в неловкое положение!» Разворачиваешься к ее двери, стучишься кулачком и слышишь, как всхлипывает ее кровать, как она подходит к двери, вздыхая спросонья. Дверь открывается, и в лица ваши охает ветер.
«Ах, вот ты где спрятался, - говоришь ты ветру, выискивая за его спиной свою маму, - а я-то думаю, отчего это тебя сегодня не слышно: ни историй твоих, ни кашля, ни игр со ставнями чердачных окон. Негодник!» - а ветер лишь смеется тебе в лицо, а потом с удивлением замирает, увидев дядьку с золотом во рту: «А это еще кто?» - спрашивает осторожно ветер. «Это путешественник, в чьих руках большой чемодан и авоська. Он на четыре дня останавливается у нас. Или на месяц. Или на год. Я иду показывать ему карпов в озере, что приходится замечательным видом в окне старушки Елизаветы из комнаты номер два», - а ветер отвечает: «Номер два? Знаем, знаем мы эту комнату, там родилась твоя мама», - говорит ветер и порывом единым взлетает внезапно к ночному блестящему небу…
«Мама!» – вспоминаешь ты, а в комнате уже никого нет, а ты уже стоишь на равнине в одной лишь ночной рубашке, но отчего-то тебе вовсе не холодно; а вокруг ни души: ни нового жильца вашего дома с всё тем же золотом во рту, и всё той же авоськой; ни беспокойного порывистого ветра, ни мамы.
«Мама!» - кричишь ты, а эхо разносит это слово по полю, цепляясь за высокую траву; разлетается во все стороны, а ты стоишь в ожидании чего-то нового. Быть может, долетит это слово до прекрасного дома, где в озере уже давно спит три десятка карпов и месяц щекочет их за жабры, отчего они так умилительно расплываются в блаженной улыбке…
Затем, как это обычно бывает в заграничных фильмах, ты поймешь, что, конечно же, всё это был сон: ты открываешь глаза, сбрасываешь с себя одеяло, но видишь, что ноги твои в черноземе, а подол ночной рубашки окроплен каплями грязи. «Вот так номер!» - пораженно восклицаешь ты, пытаясь вспомнить, что с тобой произошло.
«Милый мой!» - ворвется в твою комнату через мгновение твоя премногоуважаемая матушка: «Где ты пропадал всю эту ночь!?» А потом кинется к тебе с объятиями, начнет обнимать тебя, словно проверяя, всё ли у тебя на месте – как смешно – всё ли с тобой в порядке, а почему у тебя руки холодные.
«Мама! Дорогая моя мама, мои руки напоминают тебе ледышки потому, что ловил я этими самыми руками карпов в озере, которое так прекрасно смотрится из окна старушки Елизаветы из второй комнаты. Там я так увлекся этим занятием, что не заметил, как проснулся. И прости меня, если я заставил тебя волноваться». «Во второй комнате? Знаем, знаем мы эту комнату, - скажет мечтательно твоя мама, поправляя на щеке первый луч солнца, поднимающегося над долиной, - ведь в этой самой комнате три десятка лет назад родилась я. Представить только…»
«Мама, мама, карпы все остались в озере, я не сумел поймать ни одного, - печально скажешь ты, - А где наш новый жилец?»
«Он завтракает, рассказывая всем о том, как ему прекрасно сегодня спалось», - ответит тебе твоя любимая матушка, после чего поведет тебя в ванную комнату, где с зеркальных стен начнут глазеть на тебя невыспавшиеся отражения, и приведя тебя в порядок, поведет в столовую.
А там ты снова увидишь человека с золотом во рту и фотоаппаратом в авоське, повествующем о том, как прекрасна земля, залитая ночным месяцем…
Он приехал денька на четыре, а может на месяц, а может на год. Он обязан доделать нечто чрезвычайно важное, исключительно необходимое; он ходит кругами по комнате, разглядывает остывшие угольки в камине, трогает их своими толстыми пальцами, а потом медленно поднимается и отправляется на улицу: бродить вокруг нашего великолепного дома, считать опавшие листья, пересматривать сны, падая с месяца, задевшего острым подбородком флюгер на крыше всё того же многозначительного нашего дома. Ты улыбаешься, глядя на него, а мама показывает пальцем на твой костюм и возмущается: «Где ты снова умудрился так перепачкаться?..»
"ящер и летчик"
Ты не узнаешь, где ты спрятан. Это произойдет совершенно случайно.
Нет, конечно же, нет, откуда тебе это знать. Этого не знаю и я, этого не знает и он; и те самые люди не знают. А летит над нами летчик в красном шлеме и с маленьким шрамом на плече – вот он знает. Видишь, какой у него большой и быстрый самолет. И только этот летчик умеет обращаться с ним. Ласково, нежно, без трещин и скрипов - почти так же, как ты обращаешься со своим нежным именем.
Он все слышит в своем быстром самолете. И все знает. Вот и узнал он, где же ты спрятан. И носится с этой тайной по белому свету, улыбается сверху, только никто этого не видит. Не видит ни его улыбки, ни его красного шлема.
А маленький шрам на плече – след укуса ящера. И он также незаметен взору с мерцающей земли. Земля сейчас покрыта полосками – вдоль и поперек – повсюду полоски, и только видно, что какие-то из них узкие, как хвост ящера, оставившего след своих зубов на плече смелого летчика, а некоторые широкие, как реки твоих утренних пробуждений. Земля готовится к встрече, земля мечется, не зная, где отложить миллиарды своих огней-икринок, но пока еще не поздно, еще много времени до начала, и икринки разложены по краям полосок – широких и узких.
Любимая земля, большой город. Попробуй поискать себя там. Видишь, на лице летчика - улыбка. Значит, и ящер не прав, значит там-то ты и спрятан. Не здесь и ни секундой позже. А сейчас, в это мгновение. Я не успею потерять последнюю букву твоего имени – ты должен уже схватить себя за руку. Иначе ты опадешь листвой и превратишься в один из этих огней…
Видишь шрам на плече смелого летчика?
Ящер, цвета глубокого дна и ядовитых водорослей, гнался за летчиком в красном шлеме месяц и час – неизвестно сколько, ведь ящеры не живут во времени, ведь они появились из белых шершавых яиц; ведь у них есть те самые зубы - острые, как ножи твоей бабушки, на кухне, у тебя в детстве, но ты боялся этих ножей, а сейчас забудь о них. Потому что ящер догнал летчика. Он рванулся на него с обрыва и, в скорости ветра над снами твоей постели, он с легкостью разорвал бы летчика на куски, но пришла твоя бабушка. Она сказала что-то о вечерней книжке, где одни лишь иллюстрации, где медведи и березы, она сказала что-то о сне, и вот лежишь ты на теплой ткани, думаешь об осени, и о том, где же ты, наконец, и где ты все это слышал и почему все это тебе так знакомо. Ты там, где поднимается в небо летчик, ты там, где на красном шлеме нацарапано одно лишь твое имя, ты там, откуда никогда никто не уходит, потому что там никого нет. Не хотелось туда никого пускать. Прости за это руки осени. Все в морщинах - руки, покрытые опавшими за лето венами. У осени множество рук. И одной рукой она шарит в словаре, чтобы найти ваши с тобой общие слова - язык тех цветов, которые поселятся на квартирах деревьев за твоим окном; и ты обнаружишь их, проснувшись оттого, что сладкий запах бабушкиного завтрака и ее беспокойств уронил твое одеяло на пол.
Кто-то тебя спрятал.
Кто-то пожелал, чтобы тебя здесь не было.
Оттого, что всё небо в одинаковых узорах, оттого, что молчание твое стало нестерпимым, оттого, что молоко в твоих руках превращается в Живую воду. От этого ты и хочешь узнать, где рождается твое печальное видение, которое преследует тебя даже при взгляде на самолет с летчиком, набирающий высоту.
Летчик и ящер очень любят друг друга. В самых жестоких моментах схватки они наслаждаются, глядя на свои тени, ползущие рывками по земле, а когда твоя бабушка храпит особенно громко, ящер швыряет в летчика огненные потолки пламени, на что летчик отвечает громогласным смехом. Но бабушка продолжает спать – за это время можно построить еще один город, за это время можно разучиться плакать, и даже после этого останется целое небо мгновений для того, чтобы изучить, почему бабушкино дыхание становится таким белоснежно-чистым в те моменты, когда летчик одерживает над ящером победу.
Летчик и ящер очень любят друг друга. По выходным, когда они устают бороться, ящер дарит летчику маленькие кедровые шишки, и летчик все прощает огнедышащему ящеру, но в ноздрях ящера тот же жар, и на следующий день битва продолжится; они будут сражаться, несмотря на то, что летчик снова победит, и даже, несмотря на то, что бабушка стоит на пороге с полотенцем в руке и, поддельно хмурясь, не хочет открывать тебе дверь, за которой уже ждут тебя и бумажный змей, и солнце, и целое небо мгновений для того, чтобы насладиться наблюдениями битвы… На столе с голубой скатертью гречневая каша, говорит твоя бабушка, на столе с голубой скатертью компот, в котором плавает флотилия персиковых косточек и странная ложка со своим удивительным преломлением на толстой стенке граненого стакана. Садись кушать, малыш, иначе ты похудеешь, а в этом случае тебя похитит ветер по приказу ящера – нечего подглядывать за его поражениями; тебя похитит ветер, когда ты пойдешь за мороженым – в твоем кармане весенними каплями звенят монетки – ты их помыл под жужжащим краном – так велела твоя бабушка, и это для того, чтобы ты не схватил заразы. Да ты и сам этого хотел – ты мечтал увидеть в них свое отражение. Твое отражение навечно останется на спинках этих монеток, на него будет любоваться продавщица с большим животом. Опять мороженое, скажет она тебе, улыбнется золотым зубом, а ее шея будет смешно шевелится. Но тебе не будет страшно. Ты видел вещи и посерьезнее, чем шея продавщицы мороженого. Вот так-то…
А сейчас ешь гречневую кашу, не забудь взять белоснежную салфетку для того, чтобы потом ее испачкать; для того, чтобы твоя бабушка позднее ее постирала душистым мылом, размышляя о том, что сварить тебе на ужин, и как тебя снова заставить сесть за стол; заставить все съесть - так, чтобы блестела потом твоя тарелка. На твоей тарелке пастушок, в его руке ивовая веточка, а рядом три толстенькие овечки, но он их никогда не бьет и не обижает, – зачем ему это нужно, у него и так дел хватает. А если бы он и обидел их, ты бы разбил эту тарелку, зачем тебе такая тарелка, ты бы разбил ее, как разбил целую вечность назад папину пепельницу. Из нее плохо пахло, в ней лежала гадость, но в полете над темно-серой дорогой, что тащится, как черепаха под твоим окном, пепельница была великолепна: она сверкнула, восторженно ахнула – так, что никто и не разобрал ее крика, и рассыпалась по асфальту мириадами бриллиантов, алмазов, далеких звезд, рассыпалась, гирляндой разбежалась и замолчала. А ты долго смотрел на нее, ждал чего-то от этой пепельницы, но она молчала, как яблони в саду соседей. Зато папа не молчал, он покраснел, потемнел, превратился в тучу, превратился в ящера – как жаль, что нет у тебя самолета, но ты бы и так не стал сражаться со своим папой, ты ведь его любишь, твой папа ездил в танке; но если бы и стал с ним сражаться, то победил бы его сразу – ты ловкий, ты быстрее, ты легче своего папы в три миллиона раз, ты хитрый, и единственное, о чем ты пожалел - это то, что ты освободил пепельницу лишь с третьего этажа. Какое было бы зрелище, если бы с пятого, или с крыши. Хотя, нет, крыша закрыта - на двери чердака тяжелый замок, твердый, как мрамор, его вешали дядьки с грубыми руками, с твердыми лицами, в пропахших табаком куртках. Они грязнули, у них вместо волос мочалки, только от мочалок пахнет мылом, а от их волос пахнет черт знает чем…
Гречневая каша… Ты думаешь, какая старая, ведь ее ели еще греки, они сидели в Греции, на своих развалинах, в смешных сандалетах, в юбках, с большими шлемами и с блестящими мечами. Воины не должны носить юбок, думаешь ты, и ты прав, в твоих руках не ложка, в твоих руках - космический корабль, нагруженный будто бы кашей, но на самом деле, это не каша, это секрет инопланетян, это их корабль, и корабль этот заходит на посадку в мастерски замаскированную пещеру. Ты нехотя глотаешь кашу – ничего не поделать, – и ты знаешь, летчик обязательно пришел бы к тебе на помощь, если бы знал, что с тобой происходит и в каком ты затруднительном положении. Но навряд ли ему удалось бы справиться с твоей бабушкой, она бы прихлопнула его полотенцем – хлоп! – и несладко пришлось бы победителю ящеров. А сейчас твоя бабушка сидит рядом с тобой, на трехногой табуретке - на одной из тех, которые привезли на новый год бородатые дядьки в высоких сапогах; бабушка сидит рядом и наблюдает за тем, как ты откапываешь в своей тарелке пастушка и трех овечек. А ты не спешишь, но она и так счастлива, она замерла, как памятник, подперев рукой свою морщинистую, теплую и ароматную щеку; первым делом ты откопаешь пастушка, ты уже знаешь, где он прячется, а гречка уже не дымится, что приводит тебя в состояние спокойствия – она не дымится, а это значит, что ты не обожжешься… И, значит все хорошо, значит, бумажный змей устал ждать тебя, и устало ждать тебя мороженое, и продавщица с золотым зубом… Ждут тебя и крышки из-под пива в шелестящей мягкой траве, и спичечные коробки, и чьи-то потерянные ключи, грандиозные бутылочные осколки с бесчисленным количеством неповторимых граней, в которых кончается солнце и начинается твоя нежная вселенная, все это там, после гречневой каши. Спеши. Все это там.., за дверью…
Но дверь...
Такая тяжелая…
Спи, и, может, не приснится тебе то, как ты плачешь.
Закрой окно на замок, на зиму оно покроется льдом.
А утром взмахни ресницами и беги навстречу.
"кошка смотрит телевизор"
Кошка умывается, давясь клочками собственной шерсти.
Ты не выдерживаешь и выходишь на улицу. Твои ладони тяжелые, словно камни. Ты стоишь у парадной, а на стене висит грустный телефон, по которому сегодня вызовут скорую помощь – они приедут на белой машине с красной полосой, а на крыше задыхается под колпаком синий огонек, и ты будешь долго на него глядеть, вспоминая, что же собой представляет открытый перелом. Белые люди выйдут из машины, хлопнув всепрощающей дверью. Начинается дождь. Ты звонишь домой, своей белоснежно чистой кошке, которой ты уже надоел. Она зовет тебя спать, и ты поднимаешься по лестнице наверх. Ты возвращаешься.
Кошка умывается, давясь клочками собственной шерсти. И снова перед тобой телефон…
Здравствуйте, простите, пожалуйста, мне срочно нужна помощь. Моя кошка задыхается: в ее легких шерсть, а дома не выключается телевизор, и я не знаю, когда это прекратится. Здравствуйте, простите, позовите хоть кого-нибудь, я сегодня забыл утром умыться, не смейтесь, это происходит нечасто, я забыл, где ванная комната, я оказался в зале, где разорваны когтями негодницы мои драгоценные полотна, на них бычья кожа натянута, словно играют на барабанах ладонями тяжелые песни, мои ладони словно из камня, нет ни мыла, ни теплой воды, что лаской своей питает темными ночами, когда в белой ванне; я забыл умыться, вы же знаете, это смертельно, от этого умирают, белая машина с красной полосой, кошка смеется, гадость, твои слова путаются, и бегают глаза в поисках неподвижного. Здравствуйте, говоришь ты, здравствуйте, простите, я не знаю, кто мне нужен, а у вас красивый голос, я люблю эту ноту, мне нравится, как вы ее держите, я не стану вам подпевать, я не сумею остановиться, хотя, вы это бросьте, кто же сейчас поет песни по телефону, это ненормально, прекратите. Кошка умывается, давясь клочками собственной смерти, внизу заело рояль, тот, кто играет это, должно быть, композитор, они часто переигрывают одно и то же, ах да, постойте, а какой у вас номер телефона; господи всевышний, что же это, я звоню вам вниз и это ваш рояль, очень странно, я не знал, что вы композитор, я не знал, что вы умеете играть на инструментах, надо же, но лучше прекратим этот разговор, он не доведет нас до добра.
До свидания, это еще долго будет звучать на твоих устах. Ах, как я буду скучать без вас, и диск телефона светится, подобно кругу на кухонной плите, он светится, не может остановиться, как хорошо, что круг вращается по своей оси, возле тебя суперзвезда – твой телевизор сломался, он не выключается – надо отнести его к мастеру, хотя, нет, ни в коем случае, это чревато последствиями: он потребует водки, а для этого нужно идти в магазин на углу дома, что был построен при Сталине, огромный, с окнами, страшными, никогда не заглядывай в них, иначе приедет за тобой черный ворон взмахнул крыльями и пролетел над твоей головой по пути к телемастеру. Суперзвезда улыбается, подмигивает, а справа появляется рассыпанное число: эту сумму ты можешь выиграть, если ответишь на вопросы, значение которых прячет ведущий на обрывке размалеванной бумажки. Что держит в своих руках ведущий программы? Что думает Сталин об этой программе? Что сделает с черным вороном кошка, умершая от разрыва кишок?.. Разрыва кишок? Ах ты, мерзкая тварь! Как же мой паркет? Я его укладывал сам!.. И последний вопрос: кто укладывал паркет? И ведущий программы улыбается, глядя на тебя с экрана, в ожидании твоих ответов. Звучит фонограмма, если вырезать которую, ты, может, и ответил бы на все эти вопросы, но зрачки твои расширяются, ты моментально забываешь про паркет, черт с ним, ведь рядом рассыпанные числа… простите, простите, вы бы не могли повторить последний вопрос, я невнимателен сегодня, я не мылся, в ванной комнате заперся композитор с нижнего этажа, буду вам очень признателен… И он задает свой вопрос заново. Вам какую водку? «Чистопольскую» или «Вечный зов»? Ты показываешь пальцем, протягиваешь деньги дрожащей рукой, хватаешь бутылку и, глядя в землю, уходишь быстрым шагом – подальше от этого сталинского дома, скорее, отдать водку монтеру, этому мастеру телевизионных дел, с крошечными, птичьими глазами, теперь-то он должен быть доволен, теперь-то он сделает так, чтобы телевизор прекратил свои круглосуточные монологи. На твоем лице промелькивает нервная ухмылка. А еще нужно помыть паркет, думаешь ты.
А еще нужно помыть паркет, думаешь ты.
Хотя, нет; нужно положить его заново. Основательней.
Или, нет, проще забетонировать пол – так, чтобы его вообще не было. Да. Не надо пола. И не будет слышно рояля снизу, из квартиры никчемного композитора, тычущего своими пальцами по сладкому рафинаду клавиш, чтоб не смел он более запираться в твоей священной ванной комнате.
