Shadee. Записки индустриального пессимиста. Истории о людях и машинах.
Welcome my son, welcome to the machine.
What did you dream? It"s all right, we told you what to dream.
Where have you been? It"s all right, we know where you"ve been.
So welcome to the machine. Pink Floyd
Литания для индустриального пессимиста.
Дикая необузданная ярость. Песни ненависти и боли. Слепая боль, поклонение боли и ненависти. В этом они все. Я случайно набрёл на место, где они живут. Здесь не должны жить такие. Они обитают там же, где и вы. Они любят подчинять. Они живут с людьми. Они - люди. Они - это мы.
Не забыть.
Зелёный свет, струйные песни машин. Красный свет. Бухающие бессловесные приказы идти, стоять и жить. Где свет? Я не вижу свет. Здесь командуют только цвета. Серость. Она затопила мозги и чувства. Да здравствует механический бог!! (на электроприводе с распознающим образы интерфейсом). Серая сталь. Яркие люди. Он вышел и потерялся. И ЕГО никогда не нашли. Его поглотила толпа. Он не человек более. Он теперь часть всего топчущего мира людей. И я не хотел об этом говорить. Видит небо, не хотел. Но пришлось.
Однажды в городе появился дикий человек из диких краёв. Он не хотел говорить как мы, он не хотел играть в наши игры. Начальник дал ему роль, но он её не понял... Очень глупый был. Теперь нет. Теперь поумнел. Этот человек пытался рассказать нам о лесах и ветре. Мы сказали, что видели это. И ничего там нет. Он не слушал нас. Мы не слушали его. Он был недочеловеком. Но: прошло время. Прошло много времени. Он постиг молекулярные принципы живого состояния. Он обзавелся ником и адресом, стал почти членом нашего общества. Стал субъединицей. С чем пришёл он к нам? Без науки (он не знал её), без искусства (он не верил в него). Язычник, варвар. Теперь он соответствующий человек. А мне почему-то становиться всё хуже и запутанней. К чему бы это?
Высокие трубы, и колючий дым. Крыши теряются где-то вверху, в туманной дымке. Иногда сверху падают странные мёртвые существа. Они не похожи на людей. Неужели есть другая жизнь, кроме человеческой?
"Нет". Это сказал механический бог. Я начинаю сомневаться. Ни в чём конкретно - во всём вообще.
Я попробовал уйти. У меня не получилось.
Эти гудящие оранжевые песни меня мучают даже по ночам. От них некуда уйти. Что это? Это комфорт и спокойствие, рабство и стерильность. Именно так, только так и живут люди. Недавно механический бог, проанализировав многие тысячи факторов и возможностей, сказал, что человечество достигло абсолютного счастья. Что было до этого? Я спрашивал, но он только неодобрительно молчал. Он никогда не странный, наш бог. Зато он всегда механический.
Недавно я нашёл его, пришедшего извне, и спросил, что было там. Он сказал, что не помнит. Я не верю ему, я никому не верю здесь. И что мне делать дальше? Кто знает ответ? Кто поймёт вопрос?
Тра-та-та, тра-та-та. Что-то определённо не так. Я не целый. Во мне нет большого, самого главного куска. Да никогда и не было. Потерял до рождения.
А завтра я прекращу жить, об этом мне сообщили надёжные источники. Пожалуй, история окончена.
О тварях земных.
Где-то наверху шла битва. Жестокая и бесполезная. Грохот и лязг металла проникал в кости, вызывал болезненную дрожь, глаза наливались кровью, мысли отчаянно желтели и не решаясь жить, умирали. Я не имел ни малейшего представления, за что бьются там, наверху. Думаю, никто этого не знает. Железные воители бились, потому что это у них хорошо получалось. А у меня хорошо получается прятаться.
Иногда я встречаюсь с другими людьми. Они тоже прячутся. А что ещё делать? Выйти наверх невозможно - там люди не живут. Там идёт битва, Там идёт жизнь. Нам остаётся только дышать этой мутной тьмой и ждать. Ждать. Уж не знаю чего. За годы этого грохота я разучился думать и чувствовать. Хотел бы я родится железным воителем. У них короткая, зато блестящая и лязгающая жизнь. Хотя, я помню, что кто-то говорил мне: железными воителями не рождаются, их делают, и то уже давно этого не происходит. Они - железные люди. Для битвы.
Я никогда не спускался ниже уровня сыпучей воды. А некоторые туда ходили. Там живут звери: черные длинные черви, пожирающие друг друга. Говорят они тоже когда-то были людьми. Какая мне разница. Наверху послышались тяжёлые бухающие шаги. Иногда под такими проваливается земля. Пора уходить.
Об ангелах.
Странный зверь смотрел на меня из воды. Бездонные чёрные глаза и ослепительно белое тело. Я разглядывал его, он разглядывал меня. И только гораздо позже я понял: он - машина. Тут много таких. Очень много. Они почти неотличимы от настоящих. Единственное различие - они не живые. Некоторые говорят "ну и что?" Ничего. Но это очень страшно. Здесь всегда страшно. В дымке ворочаются здоровые железные туши. Такие задавят ? и не заметят. Иногда черноту разрывают резкие толстые жёлтые лучи - тогда ещё хуже. Лучше не видеть того, что вокруг. Стальные ангелы камнем падают с небес и возвращаются уже с чьей-нибудь душой в когтях. Их жертвы уходят в машину.
Иногда мне начинает казаться, что я здесь последний человек. Те, что окружают меня, они как механические звери. Они тоже неживые. Я говорил им об этом, а они не понимали. Ещё бы, они не смогут такого понять. Они машины.
Я услышал крик. Больный отчаявшийся стальной крик. Я пошёл на звук, я увидел человека, бившегося в чёрных когтях стального ангела. Из порезов на его теле текла красная кровь. Когда стальной ангел утащил его к себе наверх, в машинный рай, я знал наверняка. Я знал наверняка - я здесь последний человек.
03-06.2000. Version 1.01
"ночь. нет. сна"
Ночь. Нет. сна. Пока утихла боль, пока спрятались мысли, можно поиграть словами. Лечь, схлестнуть руки на груди и ловить на потолке кусочки луны. Яростно и отчаянно выжигать в себе свое имя. Не время для имен. Ровно и ясно стереть свое лицо. Сейчас не нужно лицо.
Я зачеркнул предыдущую строчку. Даже сейчас мир не спит. Я могу видеть, как заходит луна. Я знаю: все неправильно. Я не такой, какой есть. Я делаю не то, что
чувствую. Я думаю. Особенно заметно. Я устал. Я болью. Я не знаю, что дальше.
Ничего не чувствую. Мертвое дерево с шуршащими на ветру листьями. Ну и что?
Красивое небо: лучи уходящего солнца сквозь тугие облака. По руке из
свежих порезов течет кровь. Fuk u - вот что я думаю, глядя на это красивое и спокойное небо. Fuku Не будет следующего раза.
Я хочу кричать, но не могу. Боль приносит облегчение. Ненадолго. Я хочу кричать, я кусаю руки, чтобы не закричать
Заблудился Один. В лесу слов и целей Я нашел дорогу и потерял ее.
Когда наступила ночь, у меня уже не было огня. Остался только пепел. Я хочу кричать. Но не стану.
"песни призраков"
Песня для гор.
Ветер свистит в узких расщелинах гор. Что ищет там он, этот ветер, в этих грустных серых расщелинах? В этих расщелинах нет солнца, нет трав и деревьев. Там не ходят олени, не ползают змеи. Только изредка доносятся голоса-призраки бесстрашных воинов, ходивших когда-то этими тропами. По утрам из тумана доносятся их негромкие безликие голоса, мечутся по скалам отблески их острых взглядов. Эти люди забыли здесь свои следы, уходя в битву, и эти забытые следы - всё, что осталось от них. О них помнит только ветер, бродящий по узким трещинам в теле гор.
Мы заблудились. Тёмные твари гор идут за нами по пятам. Ждут.
"Их ожидание исполнится". Так сказал шаман, когда мы уходили. Не сказал чьё, старик. Мы умрём здесь. Душный ветер стирает черты моих братьев. Наверное, тоже и со мной. Ветер заберёт наши тела, призрачные духи расселин заберут наши души. Не останется ничего. Никаких следов.
Идущий впереди тихо вскрикнул. Ветер смял и раздавил его крик. Что он там нашёл?
Песня для неба.
Лишь лёгкое движение звука тревожит мягкий текучий воздух. Совсем ещё утро, солнце встанет скоро, и его не будет видно за сплошной стеной туч. Там, далеко в высоте, текучий прозрачный свет. Здесь, здесь будет туман, и влага, и тишина. Вороны сбились в огромную стаю, летят чёрным роем; все впереди, и ни одна - позади. Летят, разрывают безграничность неба своей точечностью, разрывают сильными гортанными криками мягкую тишину утра. Летят на восток, затем вдруг резко заворачивают на запад, и опять на восток. Мечутся. Почему? Я не знаю. Вороны карканьем кормят свой вороний мир. Я узнал это, когда однажды проснулся от голоса вороны, яростно кричавшей что-то в деревьях за окном. Несколько мгновений я жил этим криком.
Я стою и смотрю, как в размытом мутном небе мечется, не зная своего пути, стая красивых чёрных птиц. Такая птица - вызов небу.
Я стою и смотрю, как мечутся птицы.
Гимн огня.
Огонь! Огонь, свет и жар. Огонь! Я несу его, и я дам его тебе. Смотри, ты тоже горишь! Чувствуешь, как рвётся изнутри огонь? Чувствуешь? Станешь таким, как я.
Холодные когти, рвущие тело, смурное отчаяние, тупая неопределённость. Смерть. Смерть за углом. Выглядывает, хочет подойти.
Огонь! Горит тело, горишь ты сам. Пусть горит. Пламя унесёт прямо к богам (где они? Нет, не к богам. К тем людям, что уже).
Дни идут, и каждый проходящий плюёт в лицо. Смотри, какие злые глаза! Они хотят смешать тебя с грязью одним взглядом. Может, лучше самому упасть на колени?
Огонь! Свет и жар! Это - стихия, это - сила разрушения. Всего, что было тобой. Горит. Всё. Ты - в огне, огонь - в тебе. Смогут они спрятаться от твоего огня? Нет, не смогут!
Смогут. От моего ушли. Они его даже не заметили. Гори пока. Потом присоединишься ко мне в пепле и седых углях. Смотри, всё уже сгорело. Тот, кто подарил мне огонь, не сказал, что делать потом. И я тебе не скажу. Ищи сам. Ищи, и найдёшь. Я же нашёл.
Что, так и не нашёл? А ты слеп, однако. Или ещё не весь сгорел? Смотри, всё сгорело, но огонь то остался! Огонь то остался! Он жив. Ты жив с ним. Нет жара, только свет и пламя. Свет и пламя. Свет. Пламя. Свет.
И всё же ты слеп, мой брат пепла и угля.
Песня для города.
Едва различимые во мгле туши мёртвых домов следили за мной пустыми, чёрными глазницами окон. Отжимало к стенам; в середине улицы - нет, там ходить нельзя. Сухие скелеты деревьев не дышали и не шевелились. Наверное, их стволы внутри тоже чёрные и пустые. Лучше не заглядывать.
Где-то сзади осыпалась груда щебня, и эхо дробным перекатом ушло вперёд. Мне показалось, что по асфальту проползла какая-то смутная тень, и я невольно посмотрел наверх. Там не было того, что я так боялся увидеть; там было что-то гораздо страшнее.
Во всегда монолитном грязном небе была дыра, и в нёё заглядывали страшные, страшные звери! Какие у них были глаза! Не чёрные или серые, как у всех живых существ, а яркие, острые и очень больные. Я шарахнулся в ближайшую подворотню и долго дрожал, боясь выглянуть наружу.
Эти глаза в небе убили всё, всё, что я знал. Как можно смотреть в эту серую дымку, заглядывать в чёрные дыры окон, искать грязных тощих котов, если там, за небом, живут такие странные звери, которые могут в любой момент пронзить своим взглядом? И как можно жить в этой скучной грязи, если бывают такие чудные глаза? Если где-то есть существо, у которого такой настоящий взгляд?
Я нашёл лужу и посмотрел на себя. Глаза такие же, как и у всех здешних обитателей - серые и пустые.
"туман"
Было хмурое серое утро. Безрадостное и бездарное. Я стоял у края деревни, в последний раз слушая её звуки. Негромко клокотали курицы, приглушённо фыркали лошади, где-то тихонько пела флейта. Лёгкий серый туман делал звуки бестелесными.
Кто-то подошёл сзади. Я не был расположен к разговорам, но всё же обернулся: это был староста. Некоторое время он стоял молча, потом сказал:
- Я слышал, ты сегодня уходишь.
- Да, - равнодушно ответил я.
- И куда ты идёшь?
- На север.
- Говорят, там ещё живут последние духи.
- Да.
- Они убьют тебя.
- Да.
Старец немного помолчал.
- Что ж, прощай.
Я не стал ничего говорить. Этот разговор не был нужен ни мне, ни старосте. Всего лишь формальность, претящая безразличности, которая давно уже правила деревней. Старик растворился в тумане. Флейта замолкла. Было самое время уходить. И я пошёл.
Ближе к вечеру промозглый ветер разогнал туман лишь для того, чтобы сумерки спокойно овладели болотами. Стояла мёртвая тишина, столь естественная для этого места. Лишь изредка её нарушал плачущий крик какой-то птицы. И снова возвращалась благодатная тишина. Я не стал разжигать огня: он казался здесь неуместным, а с холодом ничто не могло поспорить. Голова была совершенно свободна от мыслей, и совершенно незаметно для себя я заснул Около полуночи меня разбудил какой-то шум. Где-то в окрестностях скакали всадники. Глухой, мерный рокот копыт органично дополнял тишину ночи. И люди, и лошади молчали. "Скачут. Пусть скачут, " - незатейливо подумал я и снова заснул. Утром меня разбудил мягко шуршащий дождь. Недалеко от места стоянки я нашёл поток развороченной влажной земли - след прошедшей ночи. Наскоро перекусив, я двинулся дальше. Маленькое белое солнце попыталось выглянуть из-за туч, у него не получалось. Под ногами хлюпало.
Я шёл уже несколько дней. Однообразный, унылый путь мне нисколько не наскучил. С каждым днём желание идти дальше становилось всё сильнее и сильнее. Дни перестали выделяться, они слились в непрерывный путь, часть которого пролегала в тумане, а часть - в темноте. О людях я почти не вспоминал и не думал. Лишь изредка, по ночам, стук копыт напоминал, что кроме меня в мире существуют и другие люди. Но это было неважно. В мои мысли и сны прочно вошла дорога, которой я шёл. Ночные всадники меня удивляли. Что они тут ищут? Туман? Тишину? Этот вопрос разрешился сам собой. Однажды днём послышался привычный уже стук копыт. Я остановился и стал ждать. Наконец, где-то в тумане возникло сумрачное колебание, и я, совершенно неожиданно, оказался посреди мчавшейся кавалькады. Всадники и скакуны, казалось, были слеплены из вездесущего тумана. Опущенные головы коней, широко раскрытые глаза людей - они неслись как волна. Мгновенье, и всадники уже исчезли в тумане, и лишь глухое колебание земли осталось от них. Призраки. Здесь нет людей. Здесь не может быть людей.
Здесь не может быть людей, но ведь я - человек. Наверное, туман принял меня, он нравился мне, я нравился ему. Закономерно. Я издали увидел его. Чёрное пятно в белесой дымке - легко заметное сочетание. Дошёл до него я очень нескоро: туман менял расстояние по своему усмотрению. Сгорбившаяся фигура в чёрной абе, неподвижно сидящая на камне. Он казался мёртвым, он казался призраком. Нет: слабый ветер колышет края его одеяния. Некоторое время я молча стоял над ним. Наконец он поднял голову: тонкое белое лицо, огромные, абсолютно чёрные глаза. Я спросил:
- Кто ты? - МоЈ имя взял туман. Остальное - неважно.
- Что ты здесь делаешь?
- Жду, когда боги вернуться и заберут меня. Это плохое место. Туман убьет меня.
- И ты думаешь, что они вернуться?
- Зачем же "милосердные боги" оставили тебя в этом "плохом месте"?
- Тогда оно было чистым.
- Давно ушли твои боги?
- Давно, очень давно. Боюсь, они погибли. Мои боги были милосердны... - сказал он и заплакал.
Я оставил его. Не человек, не призрак - сумасшедший. Его боги милосердны, надо же... А приятней этого места я ещё не встречал.
Как долго я шёл, как далеко зашёл... не знаю. Но многое изменилось со временем.
Я перестал чувствовать холод, стал угадывать неясные слова, которые нашёптывал мне туман. Туман... он освободил меня от сна, голода, усталости, теперь можно было не прерывать своего пути. И я делал так, зная, что именно это хотел туман.
Белый конь выступил из белесой дымки. За ним стояли призрачные всадники. Шёпот, стук копыт, ветер, волны, чёрные глаза, шаги... туман.
Что ж. Да.
"красный дракон танцует среди облаков в свете восходящей луны"
Я один. На сотни тысяч небес вокруг одни. В моей комнате не горит свет - его и
так много, светит восходящая луна, светят слишком яркие для города звезды, да
еще человеческие огни на дальнем берегу.
Я стою. Голова тянется вниз, но глаза вновь поднимают ее - к горизонту,
невидимому сейчас. Я - пружина.
Я - вода. Я сейчас потеку. Взлетит тугой завод, выгнется дугой упругая линия.
Внутри, внутри уже ждет своего момента гудящий комок жизни, течения и
силы. Я открываю глаза, я отпускаю себя, я освобождаю пружину.
Меня несет вперед, я перетекаю - разве мои ноги касаются пола? - перетекаю
на шаг вперед, я - мягкая стрела, бьющая в никому не видимую цель.
Теперь сюда: мой взгляд ведет мое тело, я - небольшой камень, что незаметно
срывается со склона в обрыв.
Вверх, вверх - из меня вылетает жизнь, растекается вокруг, я - дракон, с
красной чешуйчатой спиной, вяжу вместе легкие удивленные облака, гляжу
сверху вниз на людей: они в благоговении молчат и смотрят - красный дракон в
небе.
Обратно. Я - поток, тихий, незаметный, прячущийся за папоротниками, а потом
срывающийся неожиданно водопадом, шумливым водопадом с коричневой,
поросшей простым и уверенным в себе мхом, бьющий по гальке и валунам, они
только недовольно хмурятся, пряча улыбку в разводах и брызгах.
Вниз - я - падающая птица, я спускающаяся птица, я возвращаюсь, я теперь -
все, что могу охватить взором, все, что могу услышать, каждое шуршание,
каждый всплеск цвета.
Мне жарко, хотя в комнате очень холодно. Рыбки из аквариума с недоверием
смотрят на все это безумие. Обессиленный, но - сильный, с новым текучим
телом взамен старого - ломкого и сухого, я опускаюсь в кресло.
"улыбки. маски" Поскользнулся, упал - а в горах всё тихо...
Танеда Сантока.
I Нет ничего страшнее солнечного летнего дня.
И если вы до сих пор этого не знаете, то вы никогда не жили внутри яркого солнечного дня.
Когда воздух вперемешку с солнцем и выжатым светом из трав запахом врывается внутрь и дышит тобой. Когда трава так пренебрежительно ко всему начинает желтеть. Когда эти деревья, такие живые и любопытные, шумят восторженно за твоей спиной. Когда от иступленного стрекота кузнечиков испуганно замирают птицы в небе.
Если вам кажется, что это не страшно, то вы никогда этого не видели и не слышали.
Когда знаешь: ты здесь один. Под ногами - старая, пыльная и горячая тропка, неизвестно чья, неизвестно зачем. Когда слева, за деревьями, совершенно независимо течёт невидимая река, а в ней плавают такие непонятные рыбы. Когда справа - луг, и это, это - страшно.
Я иду по этой тропке, мне всё равно куда. Вокруг такой ужасно живой и дышащий мир; и тем страшнее лежащая за ним тёмная, тёмная и глубокая, необъятная и бесконечная тайна, для которой много названий, но нет ни одного слова.
И все эти деревья, кузнечики и рыбы, солнце и свет - плоский рисунок на этой бесконечности; за ним - ничего.
И все они: эти деревья, кузнечики и рыбы знают об этом с самого рождения, они знают, что сами есть всего лишь.
Так разве не страшно, когда в крыльях бабочки блещет хитрый прищур вечности, а за небом, светом, солнцем, нет ничего и никого?
Вы ещё думаете, что солнечный летний день не страшен? Тогда вы не слышали меня.
Ведь в этом огромном и таком плоском мире узнаёшь, что в тебе самом нет ничего, лишь эта тайна, тёмная и безличная; ничего человеческого. И ты, со всеми своими чувствами и мыслями, желаниями и надеждами, разумом (о да, разумом) и самостоятельностью - всё тот же перелив на крыльях бабочки, всё тот же стрёкот кузнечиков, всё та же рябь в кувшинках от прошедшей внизу непонятной рыбы.
Теперь и вы знаете, что стоит за всем этим иступленным экстазом жизни. Вот только почему приречные клёны с красными крылатками так рады этому знанию, а мне так страшно?
Впрочем, я расскажу вам о вещах ещё более страшных. Обещаю!
II Странная эта тропа.
Всё вьется и течёт, не хочет пускать дальше. Но всё же, неожиданно, за поворотом - море.
Нет ничего страшнее моря (или пустыни - одно и то же).
И тот, кто думает, что море ласково, или яростно, тот никогда не слышал его.
Разве можно, услышав шуршащий и галечный шёпот, или тяжёлый и жестокий рёв каменных волн, не понять, что нет ничего к жизни безразличнее, чем море.
Вся эта шуршащая вода, которая течёт внутри себя самой, она не замечает жизни, не слышит её дыхания, не видит её огня. Нет ничего.
А существа, живущие в море, они тоже дышат этим безразличием, их нет, они - никогда не умирающие призраки, лёгкие тени непрозрачных волн.
Море насквозь пропитано пустотой. В его глубине лежит тайна, которой тоже не будет, если заплыть слишком далеко.
Очень опасно слушать голос моря. Он всё звучит, звучит, звучит... но не говорит ничего; некому сказать. Можно только слушать. И если слушать долго, то внутри тебя тоже поселится текучая отрешённость, покорность раскатываемой волнами гальки.
Может показаться, что волны - это пульс и дыхание моря, но это не так.
На самом деле это всего лишь сонливая дрожь незыблемого монолита чёрной тайны, что прячется в глуби, что, забавляясь, смотрит на мир сквозь волны и пену.
Если вы понимаете, о чём я говорю, значит, вы слышали голос моря, значит, вы дышали его солёной волной, значит, вы плавали в том море, что внутри нас, что есть капля того большого и сильного снаружи.
Если нет, нам не о чем говорить.
Однако есть вещи ещё страшнее.
III
А самое страшное - это ночь, и если вы не знаете этого, то вы никогда не видели её ярких глаз.
Ночью знакомый и надёжный мир исчезает и бросает тебя один на один с этой страшной безумной тварью.
В пасти этой чёрной твари зубами сверкают звёзды, её холодный зрачок - луна - никогда не мигает и смотрит прямо в сердце. Чёрная тварь ночь питается душами заглянувших в неё, и потому никогда не смотрите на ночное солнце!
Ваш дух оторвётся от тела и присоединится к безвольным и свободным звёздам.
А если вы думаете, что это невозможно, то вы никогда не заглядывали ночи в лицо.
Но это ещё не всё.
Страшно то, что видя эту тьму между звёздами, видя, с какой лёгкостью она двигает ими, видишь и то, что день - тоже звезда, все десять тысяч вещей - тоже звёзда, ты сам - звезда; все снаружи отдельные и свободные, но на самом деле нами движет та же тьма, что ворочает огоньки в ночном небе.
И хорошо если никогда не увидишь и не почувствуешь этого: будешь просто слепо лететь в ту сторону, в которую тебя толкнули. И плохо, если узнаешь и поймёшь - ничего нельзя сделать. Так и будет тьма перекатывать тебя до самой смерти. Лишь потому, что внутри, в самом твоём сердце, там, куда глядит луна.
Если вы поняли меня, то вы однажды уже смотрели в ночное небо и больше никогда уже не станете этого делать.
Однако даже если никогда не поднимать головы в небо, всё равно найдутся новые страшные вещи.
IV
Когда-нибудь видели дождь?
Если да, то знаете, как это страшно.
Вся эта вода, весь этот шум. И ничего не видно, кроме того, что позволит хозяин-дождь. И не знаешь уже, есть ли дерево, которое видишь каждое утро, или его уже смыла вода.
Капли, они бьют по лицу: больно и глубоко. Но, - не со зла, а просто так! Бьют и бьют, бьют и бьют, уводят с собой, вбивают в землю, тянут в небо; туда, где мелкие брызги разбившихся и умерших капель, тающие в воздухе, рождают новую жизнь, новый мир, новую вселенную.
ШЈпот: дождь читает заклятья давно исчезнувших племён; создатели их умерли, но воля - жива! Дождь знает эту волю, он подчиняет ей всех, кто встретится с ним в полёте. Деревья боятся, и птицы боятся, даже глупые люди боятся: знают, что всевластный и безликий дождь вновь и вновь меняет мир, каждый раз, каждой каплей, каждую секунду. Страшно попасть под дождь: умрёшь и воскреснешь, но уже совсем другой, совсем
Так же опасно и просто смотреть на безжалостные струи: в каждой капле - усмешка силы, в полёте их - власть. ухмылка бесконечности и вечность. И всё, что знал прежде - всего лишь рисунок, маска. И вот то, что дремало под маской, проснулось и голосом дождя вновь диктует свою волю.
Это ещё не самое страшное. Можно спрятаться, закрыть глаза и уши. Но если вы хоть раз видели дождь, то знаете - как знаю это я - что и в жестоких пустынях, и ночью, и знойным полуднем - всегда, всегда идёт дождь! Пусть он невидим и неслышим - от этого только хуже. Его не видно, но ведь он по-прежнему всё меняет, вновь и вновь, выражая безликую волю того тёмного и таинственного, бесконечного и вечного, что кроется в каждой его капле...
Если сейчас, читая эти строки, вы не слышите, как капает дождь, перекраивая мир вокруг (комнату, кресло, вас)
то вы никогда не видели дождя. Можете считать, что вам повезло.
Но самое главное, самое страшное ещё впереди.
V
Посмотрите на мои слова. Вам не кажется, что я повторяюсь? Нет. Просто я говорил об одном и том же.
Поэтому пора, наконец, сказать самое главное - и самое страшное.
Выйдите на улицу. Посмотрите на людей. На дома. На машины. Что видно, после всего, что я рассказал?
Видите, как из теней выглядывает ночь? Как шуршит шинами машин дождь? Как свет радостно пронзает сталь и бетон - насквозь? Как каждый звук окутывает монолитная тишина?
Бесконечная тёмная тайна.
Внутри и везде.
Посмотрите, кто стоит за вашей спиной, загляните внутрь - что нечеловеческое скрывается там?
Да.
Нет ничего ужаснее этого.
Нет ничего прекраснее.
"слабость"
В грязном окне: солнце всходит за фиолетовым водохранилищем жжет лысины железобетонных черепах дергает людей за глаза.
В грязном окне: люди идут торопятся заглядывают в лицо асфальтового бога ждут когда солнце уберут тучи чтобы оно не дергало за глаза.
В грязном окне: машины снулые раздраженные уворачиваются от слепых людей ищут путь к ненужной цели злобно сверкают грязью на глазах не видят никакого солнца.
В грязном окне: мне в лицо смотрит человек красные от недосыпа глаза пустой невидящий взгляд спрятанные надежно в одежде руки.
В грязном окне: грязь.
"свечи синего пламени"
Черные стены, синий огонь.
высокие каменные своды срастаются где-то вверху сумраком, внизу свечи синего пламени растят задумчивые узоры света и тени, шепчут молитвы, заглядывают друг другу в глаза, колышут огнем в такт музыки сквозняков.
Я иду, несу в зажатой ладони острый угловатый камешек тайны, жгучий комочек жизни, бьющуюся грань дыхания.
Звуки моих шагов теряются в огромных пустых залах, скользят по полу бесконечно длинных коридоров - и сзади, и впереди меня убегают волны шуршания.
Если дунуть на синее пламя свечи, оно угаснет на секунду, а потом медленно и неотвратимо разгорится вновь, посмотрит недоуменно и снова начнет шептать.
Густая чернота стен прячет в себе изгибы и изломы прерывистых линий, записаны все знания мира, начертана последняя тайна жизни, тот, кто прочтет хотя бы одно звено бесконечной цепи извилистых словознаков, станет богочеловеком, станет богом.
Мне это не нужно. Зачем мне быть богом? В моей руке зажат камешек тайны, я несу его, как полумертвого птенца, что может внезапно запищать и забить тупыми крыльями.
Дыхание камушка в моей руке отражается биением тугих протяжных струн где-то в груди, в животе, тянет внутрь, в сердце: вот-вот схлопнусь в бесконечную живую точку.
Сквозняки, что живут здесь, невидимо носятся по коридорам, ползают по темнеющим в вышине сводам залов, пролетая мимо, касаются лица мохнатыми лапками, напоминают: мы здесь хозяева, мы расписали черные стены жизнью, мы зажгли синие огни.
Если остановиться и вслушаться, можно услышать далекие голоса в исступленном самоотречении поющих слова - может, все те же тайны, что видны на стенах. Если долго слушать их, кажется, что вот-вот поймешь сердце их песни, станешь еще одним в невидимом хорале.
Камешек тайны жжет ладонь, я ускоряю шаг, все быстрее выбираю путь, все яснее понимаю, куда мне надо прийти.
Зал, огромный зал, вдоль стен бесконечные круги свечей, синий свет вычерчивает на стенах тенями лица, сонмы лиц...
В центре колодец, голоса текут оттуда. Я роняю камушек в гулкую бездонность.
Загорается новый огонь. Тени рисуют на стене еще одно лицо.
Стук, стук, стук - падает, падает и падает камушек.
Я - бесконечная живая точка.
"маршрутка номер алгонкин(этноскраб)"
Тугую голову стягивает жгучий шнур боли. Если развязать его, все высыплется и ничего во мне не останется, только пустая серая шкурка.
Мир вокруг меня слипся влажным комом в едущую куда-то во тьму маршрутку номер 71. Человеки вокруг меня спрессовались в паутину лиц, они смотрят на меня со своих мест, их глаза вытягивают из меня всю кровь, я – сухая былинка на жестоком травяном скифском ветру.
По мне течет вода – для меня открыт персональный дождь в самом центре технократического города-храма. Теплые струи стекают по лицу на грудь, ноги, чертят на мне багряные полосы.
Все смотрят на меня – людям удивительно, почему этот растаман до сих пор не утонул в своем локальном потопе. Я не утону. Сам травяной бог улыбается мне своей пластилиновой улыбкой, ему смешны мои барахтанья и он снисходителен ко мне сегодня.
Мои штаны колышет ветер вольных монгольских степей, он дует откуда-то из-под неплотно закрытой двери. Меня сносит сквозняком, я среди весело-серьезных алгонкинов, они говорят мне “Aniin, in a honor of Gitchi Manitu». Я не знаю, почему алгонкины говорят на оджибвэй с английскими вставками. Наверное, это я сам говорю на оджибвэйско-английской смеси. Совсем на алгонкины. Нет их. Никаких.
Я в маршрутном такси номер 71 среднего габарита. Не забыть, где я. Иначе кем я тогда стану? Вдыхающим эпену шапори? Нет. Зеленым кроликом в розовом цилиндре. Не хочу быть зеленым кроликом.
Еще нельзя забыть, где я должен выйти. Иначе меня захватит круговым током ци и будет вечно болтать меж землей и небом, пока не свершатся все десять тысяч превращений и не застынет мир в последней судороге жизни.
Здесь. Пусть будет здесь. Почти там, где надо.
Если я дойду правильно, я награжу себя орденом высшей доблести и устрою банкет. Если нет, забудьте про пьяного городского шамана, забывшего путь к githi manitu. Он даже пишет это имя с маленькой буквы. Совсем плох, что ли…
"вырвать, сжечь, зарыть."
Вырвать, сжечь, зарыть.
В темном хвойном лесу не спят нечеловеческие племена, что продали свои души богу и обречены на вечные мучения после смерти. Медведи-шаманы глядят из чащи черными непроглядными глазами, луна осталась только в их зрачках, небо съели тучи.
Бух, бух, бух… забивают сваи. Никаких свай.
Серые люди в спецовке кладут бетонные рельсы. Их печет стоящий за ними кирпичный завод, смотрящий безднами труб прямо в ночные тучи. Внутри него и раздается буханье, люди кладут рельсы совершенно беззвучно, никаких слов, никаких шорохов, размеренные магические движения священного бетонного ритуала. Когда положенные рельсы вытекут в длинный путь, заводится чугунный паровоз и перетаскивает завод дальше, к новой работе, к новому участку пути.
Если утром хоть один олень, в защитном плаще из рева кобылок, осмелится выйти к страшному месту (в глазах оленя навсегда застыла ночь, и даже серые люди боятся заходить в лес), он увидит бетонные рельсы, уже поросшие травой, покосившиеся от старости верстовые столбики и выгоревшие злаки там, где ночью чугунный паровоз плевал сжиравшим его нутро паро
"кварцевый трон отца-матери"
Да что творится с этим проклятым небом? Кто проковырял новую черную дыру? Чертовы шаманы, летают к самым небесам, отковыривают кусочки кварца для своих тыквенных погремушек, и, довольные, возвращаются в юрты и вигвамы.
А нам остается только дырявое небо. В эту дыру можно выглянуть, увидишь задницу восседающего на своем кварцевом троне самого Пона (скоро дыра станет совсем большой и он свалится вниз. То-то шаманы удивятся). В эту дыру можно плюнуть, и гордится собой, храбрым богоборцем. Можно испугаться и спрятаться в темный угол, где мумифицированные в пыли пауки. Можно с умным видом сказать: «вот черти, что удумали, дырки в небе ковырять».
Из дыр, других, что поменьше, дуют сухие и холодные ветра неулыбчивой стеклянной вселенной. Высыпаются сухие кленовые листья и змеиные шкурки.
Я нашью шкурки на свою маску. Я сделаю парку из сухих листьев. Я стану есть кусочки кварца, я израсту кристаллами и сам вознесусь на небо, влекомый неодолимой силой небесных камней. Я встречу всех развеселых шаманов, что ковыряют небесный свод, я скажу им, кто я, они скажут, кто они, убьют меня, раздерут плоть, обнажат скелет, выкуют стальные кости и заменят на них старые. Нарастят новое тело, вставят обсидиановые глаза. Никакие стражи не будут мне страшны, руки станут неутомимы.
Я стану вместе с ними ковырять дыру в небе. Надеяться, что, когда-нибудь, великий сквозняк подхватит нас и вынесет туда, где небо – не днище кварцевого трона Пона, ненаглядного нашего отца-матери, сущности нашей, единой и неделимой.
Там будут облака. Там опьяненные фанго шаманы скинут свои многокилограммовые шкурные и железные наряды, там отпустят они всех своих духов, там сожгут они коней своих, бубны, отрубят головы бубенцам, там они лягут на мягкую хвою и забудут ритуалы и песни, там мы пойдем охотится на оленя, просто оленя, совсем даже и не священного…
"бестиарий"
Хрустальная жаба охотится на гвозди. Ей страшно оставаться одной. Я осторожно обхожу жабу - на такую чуть взглянешь - и она растает лужицей пыли. Лучше я сяду на алюминиевую травку и буду глядеть в рябую воду.
В воде - утка. Нырок. Только зачем здесь? светит подфарниками... и почему без стаи? Бросаю утке кусочек пенопласта, она его проглатывает и благодарно смотрит мне в глаза. Она любит пенопласт. Я кормлю ее здесь каждый день. Она потому и плавает, что в ней много летучего пенопласта, раньше она грустно сидела на берегу и болтала в воде чугунными лапками.
На витых проволочных травинках плетен паутину паук. Скачет вверх-вниз на неразрывных нитях, бешено крутит глазами, у него кружится голова. Позеленел весь - я даю ему таблетку из кармана, он выпивает ее, сидит, курит, продолжает плести паутину.
Все, я полетел. Расправляю бумажные крылья...
"песни опасные для жизни"
И что же дальше? Оторвать крылья ветру, открыть голову, разлететь руки.
Выловить из пенной щелочи потерянные глаза, растянуть рот в резиновую улыбку.
Я улыбаюсь тебе. Что стоишь? Видишь - я улыбаюсь тебе. На языке красных гусениц это значит: не подходи. Я сегодня опасен. Я сегодня - капкан. Я сегодня пою охотничьи песни.
В моей улыбке можно заблудиться. Тебе повезло, что мои глаза слепы недавней пеной.
Цепи слов вьются над головой - жужжащие досадные мухи. Если убить их, что тогда? Говорящий не знает... что тогда? Мохнатые красные гусеницы уходят на войну, стяги реют над их лобастыми глазастыми головами. Гусеницы идут устраивать революцию. Их вождь сказал им, что они теперь победят.
А голова не оторвется? Такие звуки опасны для жизни. Их придумали обсидиановые изгнанники на самом краю ойкумены, там они сидят и злятся издалека на их изгнавших. Там поют они свои опасные для жизни песни, в их песнях слишком явно бьется грань, на которой они сидят, пересыпается железная пыль стекающей с края мира жизни.
Верхом на рваном голосе ускакать к ним, к обсидиановым изгнанникам. Обсидиан изгоняют из земли. Он видит солнце. Он видит ветер. Он священен в своем изгнании.
Если оттянуть и отпустить... гудит, гудит. Бьется. Дышит. Опасно для жизни.
"стеклянная картография"
Ну и что дальше?
Хроники бесформенности подходят к концу. Надо будет рассмотреть как следует карту. Надо будет расставить флажки.
Где я был? Того места нет на карте. Банка разбилась, мед вылился, музыка поломалась. Ссадина под глазом. Откуда? Я перетек на чужой лист бумаги. Я влился в чужое тело. Это тело ничего не помнит.
Будда из пузырьков вырастил глаза на затылке и нагло ими подмигивает. Ну а куда же он дел изначально правильные глаза?
Все собаки разбегаются, когда я иду. Пусть бегут, правильно бегут. И кто перекрасил небо. Что происходит?
Я был здесь? Никогда. Никогда не был здесь. Зато теперь есть. Все удивляются и пишут мемуары. Или это у меня в голове перекатываются скомканные бумажные шарики? или ничего этого нет. Верно, ничего этого нет. Я по-прежнему сижу и изучаю новую версию всемирной философии. "Платон то был русский, и Бог был русский, и все европейцы когда-то были славянами?"ї вот так. Я был Богом. И Платоном я был. Еще я был Монтекосумой и Цинь Шихуандинем. И Хайанватой. Я был. И даже сам Гитчи Маниту - тоже я когда-то. Разве не так?
Все так. И какая разница, бреду я сейчас домой (как, интересно, это может быть), пишу очередную бдень или ловлю бабочек в тенистом саду в местах всем известных?
Вот если взять отдельного меня, посадить в стеклянную банку и насыпать туда земли, посадить небо, поливать город, то разве буду я знать, что живу в стеклянной банке? Нет - скажете вы. Какая разница, скажу я. И буду прав. Буду фатально и неисправимо прав.
Honor Be To Mudjekee"wis!!!
"история одного..."
Его императорское величество Ли Тай Юань идет по саду. За императором на установленном расстоянии следует шуршащая одеждами свита. Владетель Поднебесной одет в красные одежды с вышитыми на них желтыми инсигниями - здесь есть и петухи, и драконы, и даже заяц, толкущий в ступе порошок бессмертия. Император задумчив. Император подходит к цветущему мандарину. Император срывает душистый цветок, подносит его к носу, нюхает. Император разочарован. Император бросает цветок в пруд. Свита поражена. Император продолжает прогулку.
"инв.ном.3408AE"
Осыпается бурыми листвами голова, веселая пыль с хромированной улыбкой на макушке, ржавые трубы в стекловатовой шерсти растут по левому флангу бетонной тропы, что я назову ключом или монодорогой, а кто-нибудь другой запросто назовет тоннелем, или, прости господи (он знает, какой), коридором.
Сколько земли надо мной? бомбожилища - в них живут тараканы и еще крысы, а там, за поворотом, я сам видел, почти рядом с той странной залой, набитой алюминиевыми божками, есть морг, туда ходят белые мужики, возят неофитов.
Инвентарный номер вышит на целлофановом эпикарде моего сердца, штамп срока годности светится в моих глазах. По прозрачным трубам течет святая черная кровь и воняет залежалым огнем в пластиковых глазах винтоворучных дверей.
Ну же, ну же, какие скрипучие люки живут в этих черепах, давно не смывали с петель Ржавь Неприкосновенную, сквозняком мотает лестницы, краска осыпается в мои глаза, срезает острыми краями ресницы, прошивает до самых пяток, рассыпается зелеными звездочками в моих руках...
Скрипит, да и в моей голове скрипучий люк, не подходи, не видишь, что ли, у меня сегодня закончилась смазка, не видишь, я сегодня - перегоревший предохранитель, скоро придет бог в синем хитоне и вынет меня из моего тела, и вынесет меня в страшную и шипучую внешность, поднимет над хрипящей ветром мутностью, и выкинет, выкинет в безголосую жуть отсоединенного существования.
Лужицы в бетонном полу под ногами, сквозь них видно землю, видно лица живущих в преисподней душ, они проползают под лужицы и глядят оттуда печальными глазами, идиоты, надеются, что кто-нибудь сжалится и перчаточной рукой втянет их в прекрасную безопасную обитель, ведь даже крысам разрешают жить там, а им-то... придурки.
Сюда кого попало не пускают. Покрутись сначала шестеренкой в воздушных насосах, полежи фильтром в системах охлаждения, и лишь потом получишь право ходить по этим бетонным монодорогам, ласково касаясь левой рукой живых труб, щурясь от доброго света крылатых люминесцентных ламп.
"ТЫ[инфицирован]/МНОЙ"
Лиloveная странливость заливает мои линеары. Вакуум врывается в синаптические щели, норадреналин в ужасе сворачивается противотанковыми ежами. Физиология адекватна несуществующей реальности на все триста шестьдесят градусов, какого черта творится с субъективом? Я опять пересекаю границы измерений, таможня вскрывает кости с объективным допросом, находит там мысли и не пускает. Ну ладно, я еще вернусь. Сейчас запакую проклятые мысли в полиэтиленовый рай - никакая собака не вынюхает. А если вынюхает, то сойдет с ума и обретет высшие психические функции без всяких там знаков, назло вздорному старикашке Выготскому.
Ну вот, теперь меня наверняка пропустят. "Оружие, наркотики везете?" Ха! Мое тело - величайший в мире наркотик, даже одежда непрестанно тащится от соприкосновения с ним. Моя душа - величайшее в мире оружие, еще ни один, слышавший ее, не выжил. За мной по пятам следуют колонны мертвецов, за мной змеятся змеюны слез обретших безумие полупроводниковых элементов. Так пустите же меня! Я взорву ваше, третье уже по счету, измерение ко всем абасам, ваши души разлетятся по всей вселенной бумажными птицами.
Живая говорящая ртуть течет в моих линеарах, она говорит с вами, слышите? Ртуть жужжит металлодетектором, ну и ладно, пусть верещит. Пусть верещат пластиковые божки, идет стальной бог! Передо мной расступаются кактусы недоверчивых улыбок пилотов, мои крики вонзаются в податливые мякиши лиц пассажиров, мои взгляды прорастают нержавеющими колючками, из моих рук струится чугунная незыблемость. Вашу мать! Дорогу, иначе я потушу солнце!
Мне во что бы то ни стало надо попасть туда, мне надо долететь до конца. У меня в кармане бомба, у меня в кармане горсть зубов Хлебникова! Движение - и все утечет в заумливую холодивость жестяновых улыбнов людимов! Так веди туда, куда тебе говорят - ха! - смотри, твои ресницы уже прорастают фрактальными мечтами, твои губы уже поют мои симпаты, со мной рядом находиться опасно, применяйте личные средства гигиены, носите бесконечность в кармане и чеснок в мозгах - от нежити помогает.
Час, два, обед (о! Эта картошка улыбается мне!), уже почти прилетели. Так давайте разрешение на посадку, так посолите для нас поле, так вышейте для нас лица улыбками. Вы еще не знаете, кого пускаете в свою реальновую жизнь! Я привез с собой чумной экипаж! Карантин закапывается в бумажный песок, полиция совокупляется с дубинками, их уже ничто не спасет. Ничто уже не в силах спалить бациллы, воздушно-капельный путь открыт для нас! Я - вироид, я -соло РНК-зависимой-ДНК-репликазы, я - плазмида в нуклеаре нейронов законопослушных граждан. Я встроюсь в ваши мысли, вы даже не заметите, все предохранители будут смиренно молчать.
Я - спорынья на ячмене. Я - софофоровый псилоцибиновый взрыв на вашем навозе.
Я - вирус безумия в ваших стандартизированных мозгах. Дорогу!
"я - ежом - улыбки"
Я серый призрак своих крыльев. И ты тоже. Ты тоже призрак своих крыльев.
Теперь я это знаю. Теперь я знаю это всегда.
Лицо вытекает, голос сворачивается горящими листьями, и разве это ты теперь? Рядом со мной сидит не человек. Рядом со мной сидит призрак, рядом со мной сидит чужой дух, завернутый в крылья когда-то моего когда-то человека, рядом со мной пришелец из нижнего бис, рядом со мной тварь, тянется ко мне, запутывает меня голосом.
Я забиваюсь в угол улыбки, выключаю свет глазодиодов, я ухожу в другой пузырь стен, я сворачиваюсь ежом, я замыкаю шар. Тело дрожит, тело не хочет умирать. Тело хочет быть. Его нет. Я знаю ? его нет. Нет ничего меня из ничего меня нет. Нет. К ним нельзя. Одному нельзя. Это очевидно ? я тоже. Я такой же. Я чувствую свое тело бумажного змея из старых газет я чувствую свое тело ржавую консервную банку я чувствую моего тела нет. Нет. Меня нет. Нет. беспомощный рисунок на пыльном полу. Проваливаюсь сквозь стены. Проваливаюсь сквозь слова, проваливаюсь сквозь себя в плоский черный лист.
Ничего не делать. Ждать, что будет дальше. Нельзя выходить. Нельзя смотреть на них. Нельзя заглядывать им в лица?
Они сами приходят за мной, они забирают меня в светлую паутину своих слов, я сворачиваю шею в попытке убежать от их взглядов, мои ноги кипят, мои руки утопают в звуках, я пойман, я всегда здесь был и буду, ничего больше не будет.
Тело еще дрожит, это ненадолго.
Я забиваюсь в угол улыбки, я сворачиваюсь ежом. Я плачу ресницами, я кричу дрожью, мой страх бьется в железных судорогах, я забиваюсь в угол улыбки, их голоса, они
Не подходи ко мне! Не говори со мной!
Утопить истерику в мебели, и не
Это пройдет, это пройдет, это пройдет? забиваюсь в угол улыбки
Не говори со мной, я не буду пить твой голос, зачем ты съел человека убил его крылья не подходи ко мне я забиваюсь в угол улыбки
"я умер и заплакал"
Я танцую войну на своем трупе.
Згрызу, как раньше, руки в кровяную слабость.
Глаза прорастают черным льдом.
Я танцую истерику на своем трупе.
Згрызу, как раньше, руки в костяную твердость.
Глаза прорастают жидким стеклом.
Я танцую боль на своем трупе.
Згрызу, как раньше, руки в слюданую ломкость
Глаза прорастают запрещенной болезнью.
Я танцую черное на своем трупе.
Згрызу, как раньше, руки шипучими бритвами.
Глаза прорастают ржавыми гвоздями.
Я танцую стеклом на своем трупе.
Згрызу, как раньше, руки светом фонарей.
Глаза прорастают пьяной плесенью.
В тенях шевелятся пыльные огни.
По углам раскатились мои глаза.
Позвоночник ломается в крике.
Пальцы вязнут в мертвой тишине.
Я танцу войну на своем трупе.
Я танцую слезы на своем трупе.
Я танцую сны на своем трупе.
Я умер и заплакал.
Глаза прорастают поломанными паутинками.
Глаза прорастают поломанными слезами.
Глаза прорастают поломанными пальцами.
Я умер и заплакал.
Згрызу, как раньше, руки острыми бровями.
Згрызу, как раньше, руки острыми буквами.
Згрызу, как раньше, руки острыми проводами.
Я умер и заплакал.
"ритмоводитель"
Нужна свежая кровь.
Не что-нибудь - именно кровь.
Не какая-нибудь - именно свежая.
Выкатим глаза и побежали. Разорвали крылья и полетели.
Кто-то сомневается? Он еще пожалеет об этом.
Неулетевшие будут строго наказаны за разрушение мировой гармонии.
Крылья, шире крылья! Я тебе говорю! Лети, молокосос! Или ты всю жизнь
собрался ходить по земле?
Наше кредо - высота любой ценой! Мы за насилие в деле возвышения
человека!
Мы за насилие в деле улучшения человека! Мы за насилие в
деле человека!
Стройными рядами в нирвану, под марши тибетских лам и песни индейских
комиссаров. Стройными рядами в счастье, стройными рядами в вечность,
стройными
рядами в жизнь.
Барабан заменит нам сердце. Знамена заменят нам любовь. Вождь заменит
нам бога.
Я ваш бог! Я - маршрутизатор, картограф, ритмоводитель - ваш бог, ваш
обязательный, ваш непререкаемый, ваш неоспоримо мертвый бог.
Выше, выше в расчерченное на гексы небо, выше, выше в разбитое на
сектора
счастье, дальше, дальше в распитое до дна детство.
Раааз-дваа
Раааз-двааа
Раааз-двааааа…
